Хильди и Йинену ужасно хотелось, чтобы он перестал вопить и заснул. Им хотелось повернуть и поплыть к дому. Его крики не давали им покоя. Должно быть, этот мальчишка — ужасный грешник. И его вопли заставили их думать о тех вещах, которые они слышали про своего дядю Харчада и про тот ужасный день, когда повесили северян. Тем временем наступила ночь, и Йинену стало по-настоящему страшно. Никогда раньше он не держал румпель так много часов подряд. Он замерз, устал и закостенел и боялся мелей, которых ночью не видно. А то, что было видно, пугало его еще сильнее. Темнота была здесь не такой, как в закрытом помещении. Море было рядом, невидимое, но ощутимое, оно бесконечно поднималось и опускалось. Небо казалось гигантской пустой чашей темно-синего цвета, расписанной звездами, а земля превратилась в далекое нечто, которое слабо угадывалось где-то справа. Шум парусов, шипение и плеск волн только подчеркивали, как мала и одинока «Дорога ветров». Йинен вдруг очень остро ощутил, что у них под килем— — бездна. Он висел в пустоте, один-одинешенек. Он сжал зубы и сурово держал бушприт так, чтобы Северный Крест был прямо над ним, и едва сдерживался, чтобы не заорать, как мальчишка в каюте.

Только в полночь Хильди осмелилась дать знак, что Митт заснул. На самом деле он спал все это время, но настолько беспокойно, что Хильди этого не поняла. Она тихо прикрыла дверь каюты и задвинула изящную маленькую задвижку.

— Ну, наконец-то! Ты иди к фок-мачте, — прошептал Йинен.

Хильди прокралась вперед по правому борту, чтобы не шуметь рядом с Миттом. Йинену хорошо было ее видно на фоне бледных парусов. Как только сестра приготовилась, он с силой повернул румпель. «Дорога ветров» стремительно описала тугую дугу. Паруса натянулись и прогнулись назад. Ветер вдруг словно бы стал вдвое сильнее. Удерживая румпель ногой, Йинен стал отчаянно тянуть грот. Хильди схватила канаты хлопающих парусов на фок-мачте и потащила в противоположную сторону. «Дорога ветров» развернулась носом против ветра и на миг застыла. А потом поворот закончился, и она чуть накренилась и помчалась по волнам... То есть это только так казалось, на самом деле яхта продвигалась против течения очень медленно. Йинен постарался лечь как можно круче к ветру, чтобы не менять галсы, так что теперь они двигались обратно к Холанду. Хильди вернулась к нему, и оба облегченно расслабились.

Холанд означал безопасность, постели и теплые комнаты. Они справились с этим ужасным мальчишкой. Поначалу брат и сестра просто радовались этому. А потом оба вспомнили, какие неприятности их ожидают по возращении. Конечно, выволочки не избежать, вот только почему при мысли о наказании нахлынуло такое острое ощущение одиночества и ненужности? Дети не питали пустых надежд, будто отец защитит их от дядьев. С другой стороны, Харчад, возможно, простит их, если они приведут к нему мальчишку, который бросил бомбу.

Хильди с Йиненом посмотрели друг на друга, пытаясь понять, по душе ли им эта идея. Этот мальчишка — преступник. Он пытался убить их деда. Возможно, он друг того, кто это потом сделал. Но все равно, он был человек, почти ровесник им, и в каюте его мучили дурные сны. Они оба вспомнили о том, как дядя Харчад ударил ногой сына графа Ханнартского, и как тот съежился. Было нетрудно представить на месте графского сына этого тощего самоуверенного мальчишку — и это было бы ничуть не лучше.

— Но мы могли бы высадить его на мысе Хоу, правда? — прошептал Йинен, что очень успокоило Хильди.

Митт во сне схватился разом со Стариной Амметом и Либби Бражкой. Они бросились на него с двух сторон. Мир закружился... и что-то в нем стало неправильно. Митт открыл глаза. Однако и наяву мир был неправильным. Он двигался резко, рывками и наклонялся не в ту сторону. За детские годы, проведенные с Сириолем, Митта накрепко выучился понимать море. «Странно, — подумал он. — Идем круто к ветру и против течения. Горелый Аммет!» Он схватил ружье Хобина и выскочил из каюты.

То, что дверь была закрыта на задвижку, он даже не заметил.

Снаружи ему достаточно было ощутить ветер лицом, чтобы понять: он не ошибся. Испуганные лица детей в свете лампы это подтвердили, как и Северный Крест, стоявший низко за кормой.

— Поворачивайте обратно, живо! — закричал он. — Ах вы, подлые ленивые богатеи! Думаете, можете делать все, что вам хочется, да? Ну же, поворачивайте обратно!

И тут, несмотря на его ружье, Хильди вышла из себя. Он испортил весь ее план, а теперь еще оскорбляет!

— Нечего говорить нам о том, что мы делаем все, что нам хочется! — Она так распалилась, что встала и кричала это прямо Митту в лицо. — Ты пробрался на борт нашей яхты, обращаешься с нами, как с мразью, ешь нашу еду и заставляешь нас плыть туда, куда хочешь ты, а потом имеешь нахальство говорить, что мы всегда делаем все, что нам хочется! Ты... ты хуже... хуже деда! По крайней мере он был честный!

— Честный? — заорал Митт. — Это старый Хадд — честный? Не смешите меня! Он же столько лет грабил весь Холанд!

— И поэтому ты хотел его убить, а теперь еще и обращаешься с нами, словно мы ничтожества! — взвизгнула Хильди.

— Потому что вы и есть ничтожества! — загремел Митт, размахивая ружьем. — Поворачивайте яхту!

Йинен судорожно сжимал румпель, опасаясь за жизнь Хильди. На самом деле Митт забыл взвести курок. И не повернул ствол. Но ни он сам, ни Йинен этого не заметили.

Хильди вообще не знала о тонкостях обращения с оружием и нисколько об этом не переживала.

— Ну, если мы — ничтожества, — зарычала она, — то мне страшно подумать, кто твоя родня!

— Да заткнись ты! — Митт навел ружье на Йинена. — Поворачивай яхту, тебе говорят!

Во второй раз за эту ночь Йинен решил, что его вот-вот застрелят. Но он принял это с хладнокровной безнадежностью.

— Ты же и правда пытался убить нашего деда, — сказал он. — Назови мне хоть одну убедительную причину, почему мы должны тебе помогать.

Митт навел на Йинена ружье — и понял, что тот не считает ружье убедительным доводом. Это его немного отрезвило. Он почувствовал немалое уважение к этому гладколицему мальчугану с орлиным носом, но что до его сестрицы...

— Ну что ж, — ответил он. — Твой драгоценный дед разбил мою семью. Это довод?

— Как он это сделал? — спросил Йинен, дрожа от холода и усталости.

А Хильди гневно добавила:

— И что бы он ни сделал, мы тебе ничего не делали!

— Я вам расскажу, — сказал Митт.

Он положил руку на крышу каюты и начал говорить — сначала отрывисто и гневно, а потом все более разумно, поскольку заметил, что они оба не пытаются его прерывать. Он рассказал им, как родился на «Дальней плотине», как им удвоили ренту и как из-за этого его отцу пришлось работать в Холанде, а потом их выгнали с фермы. Он рассказал им, что его отец так и не нашел настоящей работы и поэтому вступил в общество «Вольных холандцев», как его предали во время поджога склада (тут Митт не стал называть никаких имен) и он исчез, оставив его с Мильдой жить одних. Митт описал, как они жили после этого, и, рассказывая, невольно подумал, какой он выбрал странный способ поведать историю своей жизни: «Дорога ветров» прыгает на волнах в темноте, а освещенные лампой лица внуков Хадда устремлены на него, пока он говорит. Он рассказал им и о Хобине.

— И если бы не он, — добивал Митт, — то нас бы выгнали на улицу, когда ради безопасности сносили дома перед фестивалем.

— Но тех людей ведь не просто выгнали, да? — спросила Хильди. — Мне казалось...

— Отец велел построить им дома, — сказал ей Йинен. — Но, думаю, больше никого они не интересовали. — Тут он снова повернулся к Митту: — Но все равно ведь вы с матерью к тому времени уже жили в другом месте. У вас все было в порядке. Ты так и не назвал мне убедительно причины.

— Разве это не причина? — вопросил Митт. — Хобин не смел чихнуть лишний раз, так боялся инспекторов, и мы жили почти так же бедно, как раньше, ведь Хадд все время повышал ренту. Но цен на ружья он не повышал, нет уж! Нам приходилось платить огромные деньги на содержание всех этих солдат, а они нас так запугивали, что мы и пальцем не могли пошевелить! Вы не понимаете... Вы можете себе представить, каково это, когда люди вокруг все время боятся до колик? Никому нельзя доверять. В любое время на тебя могут донести, даже за то, в чем ты не виноват, — просто потому, что они не хотят, чтобы их самих арестовали однажды ночью. Так люди жить не должны.